Артур ЛУРЬЕ

Я много раз слышал этот вопрос и каждый раз видел искреннее удивление, как если бы существовала загадка, которую нужно непременно решить, чтобы понять, в чем дело: очень уж все это кажется глупо и бессмысленно.

Зачем понадобился скандал по такому, как будто незначительному поводу, как музыка, к тому же в такой сложной политической обстановке? Никто не допускает, что нападение на музыку произошло зря, думают, что для чего-то оно понадобилось, и что, вероятно, какая-то вина лежит и на композиторах. С другой стороны, шум, поднятый здесь вокруг этой истории, по существу ничего не объяснил, и никто не сумел в ней разобраться. Все свелось к фарсу, к очередной антисоветской демонстрации, и все смеются.

Что же тут смешного: глупость ли обвинения, или последовавшее за ним не менее глупое покаяние и самоуничижение? Все это совсем не смешно. Если советские композиторы в чем-либо грешны, то перед музыкой, а никак не в том, в чем их обвиняют. Они слишком далеко зашли по пути формального опрощения и искусственной популяризации в угоду требованиям власти. Они давно в компромиссе между музыкой и приспособлением к официальному искусству, требуемому от них людьми, не умеющими даже объяснить, чего они от них хотят.

Музыкантам ничего другого не осталось, как покаяться в несуществующих грехах. Других слов оттуда быть не могло, но можно не сомневаться, что все кающиеся, вероятно, с тоской думают: неужели там, за советским рубежом, никто не может понять, что происходит, и не сумеет сказать об этом?

Думается, что музыкантам в Москве важно не столько выражение симпатии исполнением их сочинений, сколько освещение вопроса по существу. Почему же никто не делает этого здесь? Потому что трудно. Нужно внимание к тому, что происходит с современной музыкой повсюду, и понимание того, чем отличается музыка в советской России от всей остальной.

Личной вины у музыкантов нет, ни там, ни здесь, а есть вина общая, во всем искусстве, во всей культуре, повсюду, в частности, с тех пор, как главным стимулом является не творчество, а национализм. Он раздут везде. Каждая страна, как бы мала она ни была, занята только собой, до другой ей дела нет. Произведения превозносятся, в большинстве случаев, не в силу их качеств, а по национальной принадлежности автора и роли его страны в политическом концерте.

В советской России люди, занимающиеся искусством, принадлежат государству. Принадлежат как предмет, как вещь. Они часть государственного инвентаря. Ценою обращения в инструмент, служащий для цели, не ими намечаемой, музыканты получают право деятельности. Те, кто не стали вещью,— не нужны и вредны. Какая еще свобода творчества? Пустые, сентиментальные слова. Во всех областях: социальных, технических или культурных творчество целиком давно принадлежит только ЦК партии, и все без исключения выполняют его директивы. Но музыка и поэзия, как будто, не вяжутся с партией, как же быть?

Вот и получается неувязка. Ее периодически пытаются исправить. Исправляют неуклюже, грубо, потому, что нет времени этим заняться, и не умеют это делать. Но даже этой связью с государством и официальной общественностью, основанной на абсолютном подчинении, в советской России дорожат. Разрыв с ней ведет к творческому параличу.

За искусством всегда и везде кто-то стоял. Всегда что-то требовалось от искусства и в официальном порядке; будь то государство, церковь или меценаты, но чем культурнее были требования, тем большая свобода предоставлялась творчеству. Теперь борьба между практическим приспособлением и живым искусством — везде очень напряженная. Теперь артисты, предоставленные самим себе, влачат трудное существование, и никогда, быть может, искусство не было в таком унижении, как в наши дни.

Голос живой совести, где он? Кто говорит об этом, не прикрашивая слова и называя вещи их именами? Глухое молчание создалось само собой, как бы по уговору. У одних оно от отвращения, презрения или усталости; у других — в силу личных причин, или же от оппортунизма. Советы отлично учитывают хаотическое состояние современной культуры и им пользуются.

Затасканные, оплеванные, испошленные слова: революция и революционность, которые когда-то были связаны с творчеством, теперь утратили смысл. Ими пользуются те, кто не допускают никакой творческой революционности, ни в культуре, ни в духовной жизни.

Все вопросы сходятся теперь в одном центре, они завязаны в один узел. В частности, конфликт советских композиторов (а раньше поэтов) с коммунистической партией, это конфликт самого марксизма с искусством. Всего марксизма, в его целом, а не только одних лишь большевиков. Большевики прямолинейны, и как всегда, доходят до тупика. Упираясь в него, они в то же время не признают его существования и рубят с плеча.

Совместимо ли материалистическое мировоззрение с музыкальным творчеством? Если совместимо, тогда большевики правы, и ЦК партии может требовать марксистской музыки. Несовместимость марксизма и музыки до сих пор никому не приходилось доказывать, в этом не было необходимости. Что такое марксистская музыка, никто до сих пор не сумел объяснить, потому что такой музыки не существует. Все, что по этому поводу писалось в советской России два десятилетия и писалось людьми не только услужливыми и глупыми, но и умными, компетентными музыкантами,— было продиктовано насилием над их мыслью и остается чепухой.

Поскольку речь идет о музыкальном творчестве (а не о роли музыки в культурной жизни страны, ее воспитательном значении и пр.), музыкальное мышление ни в каких своих измерениях с марксизмом не соприкасается.

Не существует ни марксистской мелодии, ни гармонии, ни ритма. Говорить о них можно только по глупости, или же в состоянии угодничества.

В чем же «формалистическая ересь», против которой ополчился ЦК партии? В дореволюционную эпоху, когда существовало еще наследие былой целостной культуры, сохранялось и формально- идеологическое единство в искусстве. Социально-политический хаос привел к неизбежному распаду того, что называлось формой — содержанием. Расколовшееся единство влечется, теперь уже по инерции, по разъединенным путям, ничем больше не связанным. Формальный процесс искусства всегда имел свой самостоятельный мир (формы и материи), но идеологическое содержание, разъединенное со свободным развитием формы, ищет опоры и питания там, где какая-либо идеология еще существует. Изгнанная (по множеству причин) из свободного искусства, идеология нашла убежище, в уродливом виде, в политической доктрине. Так создается демагогическое искусство, но никакая политическая идеология не сумела создать подлинное, живое творчество.

Нужно ли защищать формалистическое искусство? Конечно нет, но необходимо уметь отличать бездушный формализм от свободного, живого творчества, которое без свободных формальных предпосылок тоже невозможно.

Было бы проще сказать: музыка — искусство темное и сложное, с ним сам черт ногу сломит. Сейчас нам не до музыки, она нам мешает, как и вольная поэзия, так как и та и другая вносят только беспорядок. Это было бы понятно, логично, и по-своему законно. Но таких слов там не говорят, потому что как же признаться, что коммунизм в музыке ничего не смыслит, что он не знает, как с нею быть. Вместо этого грубые окрики.

Современная музыка раздражает, какие-то нелепые шумы, гулы, скрежеты и диссонансы. То ли дело старая, плавная, текучая, напевная и спокойная. Нужно, чтобы мелодия «хорошо залегала в ухо», как писали в России лет десять тому назад. Но с такой мелодией ведь тоже не просто. Нужно еще, чтобы она была всегда веселой,— в советской России уныния не бывает. А что же делать с человеческой тоской? И как быть тогда с Пушкиным?

От ямщика до первого поэта мы все поем уныло. Грустный вой песнь русская.

Советская музыка, №2, 1991, стр.82